Фонд содействия научным исследованиям в области правового обеспечения безопасности человека

Последний романтик серебряного века

социально-правовые мотивы в жизни и творчестве Бориса Зайцева

 Серебряный век давно, давно закончен, со всеми достоинствами его и недостатками. Это был плод утонченной культуры, культуры верхушки, висевший над бездной. Революция из нее все это смела.
Б. К. Зайцев

«Все однообразно, неказисто. Поля к июлю залиты ржами поспе­шающими, по ржам ветер идет ровно, без конца без начала, и они кланяются, расступаются тоже без конца-начала. Васильки, жаворонки… благодать», — строки, взятые из сочинений зрелого известного писателя русской эмиграции Бориса Кон­стантиновича Зайцева (1881-1972 гг.) рисуют место встречи северо-западной России с южной и создают образ незамысловатый, но вместе с тем поэтичный и любовный. 

Ощущение «неполноты мира без Бога» — фундамент лучших зайцевских произведений. Благоговейное понимание Зайцевым красоты мира как тишины, исключительно христианское, не замутненное страстностью и ницшеанством, рождает для современного читателя образ России прежде всего не «натюрмортный», а духовный. И в этом писатель, быть может, не знает себе равных в русской прозе XX в., что лишний раз подчеркивает трагизм судьбы Зайцева, который был вынужден (подобно любимому им Данте, неког­да навсегда изгнанному из родной Флоренции) в 1922 году, в пору творче­ской зрелости, навсегда покинуть родину.

Борис Зайцев родился 29 января (по ст. ст.) 1881 г. в Орле в дворянской семье. Переведясь в Калуге из гимназии в реальное, училище и закончив в городе на Оке дополнительный класс реального училища (1898), Зайцев после переезда, в связи с новой службой отца, в Москву поступил в Императорское техническое училище, но уже первокурсником, в 1899-м, был исключен за участие в студенческой забастовке. В том же году, предприняв последнюю попытку пойти по стопам отца (горного инженера и директора московского завода Ю.П. Гужона), он оказался студентом петербургского Горного института, но всей душой, почти как чеховская героиня, стремился в Москву и в 1902 г., выдержав дополнительный гимназический экзамен по древним языкам, перевелся на юридический факультет Московского университета. Курса обучения, Зайцев, правда, не завершил (и числился в студентах до марта 1907 г.), но, что важнее, стал писателем и «арбатцем», был «крещен» Москвой (ярко описанной им в романах «Золотой узор», «Тишина», «Юность», повести «Голубой узор»).

Рассказ-эскиз «В дороге», напечатанный в московской газете «Курьер» 15 июля 1901 г., стал зайцевским дебютом в литературе. После публикации рассказа «Волки» (1902 г.) его земляк, помощник присяжного поверенного Леонид Андреев, редактор «Курьера» и литературный со­ветчик «молоденького студента в серой форменной тужурке с золочены­ми пуговицами», ввел своего протеже в кружок московских неореалистов «Среда», группировавшийся вокруг Н.Д. Телешова. Кумиром начинающего Зайцева был изредка посещавший «Среду» А.П. Чехов, что, впрочем, не мешало зайцевскому стилю даже в первых, весьма неровных и «сделанных» вещах быть вполне оригинальным.

В первой книге Бориса Зайцева, «Рассказах» (1906 г.), отразился весь пестрый спектр его юношеских увлечений. Со свойственной для нее проницательностью З. Гиппиус выделила в этой книге главное: «Читая Зайцева, грустишь, но ждешь… Язык простой и круглый… действительно живописный, иногда очень яркий. Так видел бы природу современный Тургенев… Тургенев без романтизма… и.. без тенденции». Зайцев бесспорно привлекал к себе. Миролюбие, благородство, «точно вырезанный из пахучего кипариса» профиль открыли перед ним практически все двери литературных салонов Санкт-Петербурга и Москвы. 

 В ноябре 1902 г. Зайцев познакомился с Верой Алексеевной Смирновой (фамилия по первому мужу, 1878-1965 гг.), дочерью известного археолога и нумизмата А.В. Орешникова. Вера Орешникова покорила Зайцева своими энергичностью и остроумием настолько, что он почти сразу же сделал ей предложение. И вскоре молодожены, вступившие в гражданский брак, поселились в своей первой съемной квартире на углу Спасопесковского переулка. 

С конца 1900-х гг. книги молодого литератора стали выходить одна за другой: сборники рассказов и повестей «Рассказы» (1909), «Рассказы» (1911 г.), «Усадьба Ланиных» (1914 г.), «Земная печаль» (1916 г.), «Путники» (1919 г.). Написанное за этот отрезок времен и получило по преимуществу сочувственные отзывы (А. Блок, В. Брюсов, Г. Чулков, В. Гофман, К. Чуковский и др.). 

 Полемические отклики в критике и среди читателей вызвал роман «Дальний край», посвященный становлению современного писателя-идеалиста. В «Дальнем крае» выведены судьбы трех молодых людей, одно время учившихся в петербургском Технологическом институте, в пер­вую очередь это повествование об уроженце «тульско-калужских краев» «барчуке», юноше-студенте, Петре Ильиче Лапине, молодом муже, оставляющем занятия юриспруденцией и задумывающем­ся о литературном труде на благо «русской культуры, в здание» которой «и он положит свой — пусть скромный — камень». 

 После «Дальнего края» в творчестве Зайцева наметилась полоса довольно затяжного кризиса, выразившегося в уход в девиантологическую проблематику. В этих, как видится сейчас, во многом вторичных произведениях («Сестра», 1907; «Гость», 1908; «Спокойствие», 1909; «Студент Бенедиктов», 1913), где при желании можно найти элементы подражания А. Чехову («Кассандра», 1915; чеховским влиянием также отмечена пьеса «Усадьба Ланиных», 1914, пост. В. Татищева в театре Корша, 1915), а также А. Куприну, Г. де Мопассану («Жемчуг», 1910; «Смерть», 1911; «Богиня», 1915), отчасти с иронией, отчасти сочувственно подан «ненужный человек России 1904-1917 годов» (студент, актер-безумец, томящийся от любви «неудачник»-идеалист) — некое «сердце прохладное», «усталое». Таков, к примеру, «рыцарь» Константин Андреевич в «Спокойствии», брошенный женой, нуте шествующий по Италии, становящийся свидетелем то «пудов» любви, то смерти близких ему людей, и сам как бы балансирующий на грани жизни / смерти (покончить с собой берется студент Бенедиктов в одноименном рассказе; Федя, знакомый Константина Андреевича, гибнет на дуэли), но затем благодаря «святому» воспоминанию о любви к жене находящий в себе силы жить дальше. Постепенно «лишние люди» у Зайцева утрачивают свою связь с деревенским миром (его представляет прибывающий в столицу почвовед из Там­бова Павел Иванович в рассказе «Петербургская дама», 1915) или с годами студенчества и, не лишаясь свойств «странного человека» (лица, с надеж­дой взирающего на звезды, — Сириус, Арктур, Вегу, Леду), приобретают те или иные черты богемности: заводят знакомства с томящимися по любви юродскими женщинами, участвуют в обсуждениях декадентского искус­ства, сами пробуют себя в живописи или пении, отправляются в Европу, постигают «Цветочки», Франциска Ассизского или Тетмайера, Гофман­сталя. 

Повести «Путники» и «Голубая звезда» завершены уже во время Первой мировой войны в Притыкино. Летом 1916-го Зайцева мобилизовали. Не желая попасть на фронт солдатом, в декабре он поступил в школу прапорщиков при московском Александровском военном училище и, окончив ее в апреле, получил направление в 192-й пехотный полк Московского гарнизона. В с.г. июле с писатель заболел воспалением легких, получил отпуск для поправки здоровья и уехал с семьей в Притыкино, где преимущественно находился до конца следующего года. Зайцевское отношение к войне выражено в рассказе «Беседа о войне» (1917 г.), выпущенном в серии пропагандистских брошюр, которые издавались Временным правительством при участии Г. Чулкова, Б. Вышеславцева, Н. Бердяева, Вяч. Иванова. В нем Зайцев в противовес «пораженцам» («Власть сейчас в нашей стране у таких людей; что зря наша с вами кровь не прольется») с позиций гуманиста (сторонника справедли­вого «верховного совета» государств), а также русского патриота и противника Германии — в его понимании, олицетворения механической и материалистической культуры, страны, «в соперничестве народов … с грубостью и свирепостью» добивающейся «верховенства, над всем ми­рам». — выступил за праведность продолжения военных действий, за их «горькую необходимость».

Отношение Бориса Зайцева к Февральской революции оказалось достаточно спокойным. Уже находясь в эмиграции, он не высказывал монархических суждений, дистанцировался от карловацкой (зарубежной) церкви. Зима 1917-го принесла в семью горе: в Петрограде племянник Ю. Буйневич, выпускник Павловского юнкерского училища, был растерзан толпой матросов у входа в казармы в первый день революции. 19 января 1919 г. скончался не видевший себе места в новой действительности отец писателя. На Покров был арестован и вскоре по обвинению контрреволюционном заговоре и расстрелян пасынок Зайцева 22-летний Алексей Смирнов. Скорбь этой утраты у В.А. Зайцевой многие годы не утихала. 1919-й — один-из самых мрачных периодов в жизни Зайцевых, что отражено им в романе «Золотой узор» (1923-1925; 1926 гг.). Описание, идущее от лица молодой женщины, гибели сына и ареста, грозящего прячущемуся в деревне мужу, неподдельно по своему психологическому накалу. 

 Годы послеоктябрьских лишений подтолкнули Зайцева, по характеру мягкого и до некоторой степени аполитичного, к мировоззренческому выбору — свободного писателя, он заявил о неприятии большевистской власти. Впечатления послереволюционной поры наиболее выразительно переданы Зайцевым в рассказах «Душа» (1921), «Улица св. Николая» (1922), «Белый свет» (1922) и позднейшем «Последнем путешествии» (1926), где описывается гибель направляющегося из деревни в Москву поклонника «голубых звезд» Христофорова. 

 В 1921 году Зайцев избирается председателем московского отделения Всероссийского союза писателей, а 21 июля входит в ПОМГОЛ (Всероссийский комитет помощи голодающим). 26 августа его, подобно другим членам ПОМГОЛа (который В. Ульянов-Ленин, возмущенный требованием Ф. Нансена установить независимый надзор над распределением поступавшей из-за рубежа продовольственной помощи, презрительно назвал «Кукишем»), арестовывают, доставляют во внутреннюю тюрьму на Лубянку, но вскоре отпускают.

При участии видных большевиков Л.Б. Каменева и А.В. Луначарского (с последним когда-то он учился на юридическом факультете), Зайцеву удалось получить визу на выезд в Германию для поправки здоровья. 8 июня 1922 г. Зайцев с женой и дочерью Натальей покинул свою последнюю московскую квартиру в Кривоарбатском переулке, добрался до Виндавского вокзала и, во что вряд ли верил, навсегда распрощался с Москвой.

Эмигрантские годы никогда не были легкими для Зайцева, но «живя вне Родины, я могу вольно писать о том, что люблю в ней, о своеобразном складе русской жизни… русских святых, монастырях, о замечательных писателях России». И лучшие вещи Зайцева, как и лучшие, бунинские вещи, написаны именно во Франции, в трагическом положении, «бездомности». 

 Борис Зайцев до конца жизни не шел на компромиссы с советской властью (хотя в 1920-1930-е гг. и не делал резких шагов: в советской России оставались мать, которой постоянно отказывали в выезде к сыну, а также родители жены, в результате чего, к примеру, в 1944-1948 гг. окончательно расстроились его отношения с занявшим особую, просталинскую позицию И.А. Бердяевым. Пошел Зайцев и на конфликт с близким ему И.А. Буниным, встречавшимся с советским послом во Франции А.Е. Богомоловым и литературными эмиссарами Кремля (К. Симоновым и др.). Этот конфликт предельно обострился, когда Бунин в ноябре 1947-го вышел из Союза русских писателей и журналистов (с 1945 года Зайцев — председатель Союза, сменивший на этом посту П. Милюкова) в знак протеста против исключения из его состава тех литераторов, кто по предложению советского посольства во Франции получил советские паспорта. Ранее неприятие Зайцевым большевизма коснулось оценки творчества А. Блока и М. Горького, отказа во встрече в 1930-е гг. своему бывшему приятелю по Москве и Берлину, «советскому графу» А. Толстому, который в первые эмигрантские годы, «еще краснел перед старыми друзьями». 

И все-таки беды окаянных дней, вынужденный отъезд за границу не озлобили Зайцева. Следует отметить отзывчивость Зайцева — как активный парижский ли­тератор, сам нуждавшийся в средствах он постоянно стремился помочь остро нуждавшимся, а также болевшим друзьям-писателям, устраивал для этого вечера, придумывал, как заставить раскошелиться «толстосумов» из числа потенциальных благотворителей-меценатов. Заслуживает внимания его поддержка Нины Берберовой, в 1945 г. обвинен­ной в сотрудничестве с немецкой пропагандой и в антисемитизме.

В 1920-1930-е гг. Зайцев — один из наиболее уважаемых представителей старшего поколения эмиграции, или, по едкому выражению одного литератора, литературный «обер-офицер царского производства». Он часто бывает в литературных салонах у Фондаминских и Цетлиных, является почетным членом основанного Д. Мережковским и З. Гиппиус литературно-философского общества «Зеленая лампа», участвует в вечерах «Союза молодых поэтов и писателей», печатается в главном литературном журнале русского Парижа «Современные записки», а также «Возрождении» (в 1926-1940 гг. Зайцевым передано около двухсот своих работ для публикации в «Возрождении»). 

Обработка житий великих христианских святых стала для Зайцева не только следствием духовных исканий, но и способом косвенного осмысления трагической судьбы современной ему России. В романе «Золотой узор», который был начат по приезде в Берлин, писался одновременно с «Преподобным Сергием Радонежским», очерком о Блоке и публиковался по частям в «Современных, записках», писатель устами своего персонажа Маркела отваживается на выстраданное и нехарактерное для эмиграции в 1920-е гг. признание: «То, что произошло с Россией, с нами, не случайно. Поистине и мы, и все пожали лишь свое, нами же и посеянное. Россия несет кару искупления так же, как и мы с тобой… Мы на чужбине… Нам предстоит жить и бороть­ся, утверждая наше. И сейчас особенно я знаю, да, важнейшее для нас есть общий знак креста… самоуглубления». «Дом в Пасси» — пожалуй, самый вымученный зайцевский роман. По-видимому, сознавая это, писатель в дальнейшем отказался как от романов на современную тему, так и от «объективной» (у Зайцева в любом случае непоследовательной) манеры своего письма, переданной через многообразие точек зрения. 

Почти одновременно с «Домом в Пасси» Зайцев попробовал себя еще в одном жанре, выпустил беллетризованную биографию «Жизнь Тургенева», одну из наиболее удачных. За ней последовали другие книги («Жуковский», 1951; «Чехов», 1954), и очерки («Жизнь с Гоголем», 1935; «Тютчев. Жизнь и судьба», 1949), выполненные в сходном ключе. По видимому, все эти публикации стали естественным дополнением «агиографических» произведений Зайцева 1920-х гг. («Преподобный Сергий Радонежский»; «Алексей, Божий человек»; «Сердце Авраамия», 1926), а также его книг путешествий в православные монастыри («Афон», 1928, «Валаам», 1936). Итогом творчества стала тетралогия «Путешествие Глеба», книга о своей моло­дости, написанная уже далеко немолодым человеком. Ее первая часть, «Заря» (1937 г.), была начата в июне 1934 года у Буниных в Грассе; далее последовали «Тишина» (1948 г.) и «Юность» (1950 г.); последним наступил черед «Древа Жизни» (1953 г.). Все четыре романа несомненно автобиографичны, перекликаются с вехами жизни автора и хронологически доведены до середины 1930-х гг. 

 Зимой военного 1941-1942 гг. Зайцев вернулся к переводу «Ада» (опубликован в 1961 г.), что «утешало и поддерживало его в тяжелые времена войны, революции и нашествия иноплеменных (к этой формуле он неизменно прибегал, имея в виду нацистскую оккупацию Парижа)», пережил бомбардировки пригорода французской столицы, где он жил, союзнической авиацией. Некоторым из друзей он в это время казался «затухшим», подорванным тяжестью существования и одиночеством. О глубине внутренней жизни писателя помимо третьей части трилогии говорит и его дневник, допечатанный, позднее под названием «Дни». Наблюдая в Париже весной 1945-го завершение войны, писатель 10 мая без колебаний заносит в него следующие строки: «Под дикий, безголосый вопль “Это будет последний и решительный бой”, я и заснул. Шестилетний спектакль окончен. Боже, как тосковали мы в августе 1939 года! И не напрасно. То, что посеяно было в 17-ом году <…> теперь развернулось. Тогда было истребление одних, теперь ученики истребляли других и угоняли к себе в рабство собственных учителей. Потом учителя, оказавшиеся гораздо умнее учеников, соединившись со всем миром, со всеми танками, аэропланами, долларами вселенной, разгромил и учеников. Все очень хорошо. В виде репрессий за “вольных стрелков” целые города сносятся авиацией с лица земли, погребая население. Это делают уже западные люди, представители “западной цивилизации. Так называемый “мир”!»

Зайцеву суждено было пережить практически всех своих современников и стать под занавес долгой жизни одним из «последних лебедей Серебряного века» (выражение его коллеги по цеху Ю. Терапиано). Множеству близких по духу соотечественников Зайцев сказал «последнее прости» в виде некрологов и мемуарных очерков, которые на­чали появляться в 1930-е гг. в «Возрождении», а в 1940-1950-е — главным образом в газетах «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «Русская мысль» (Париж), а также в «Новом журнале» (Нью-Йорк). В 1939-м была опубликована книга воспоминаний «Москва», позже к ней добавились «Далекое» (1965 г.) и посмертно изданные Н.Б. Зайцевой-Соллогуб «Мои современники» (1988), в котором присутствуют литературные портреты Чехова и Блока, Бальмонта и Муратова, Осоргина, Мочульского, Шмелева.

Борис Константинович Зайцев скончался в Париже, в кругу семьи своей дочери 26 января 1972 г. был отпет в соборе св. Александра Невского и погребен на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа. 

Различая в судьбах Блока и Горького религиозную трагедию, Зайцев касается традиционного для русской культуры вопроса об оправдании творчества. Надо сказать, что вспомнил Соловьева (знаменитая мысль из статьи «Судьба Пушкина»: «Пушкин был убит не пулею Дантеса, а своим собственным выстрелом в Геккерна») и Блок, переиначив соловьевское высказывание о Пушкине и отнеся его к себе: «И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура». Впрочем, даже в самые страшные для России времена рассеяния Зайцев был далек от отчаяния. В 1938 г. он, в частности, нашел в себе силы сказать: «Может быть, не всегда будет, как сейчас. Не вечно же болеть “стране нашей Рос­сийской”. Возможно, что приближаются новые времена — и в них будет возможно возвращение в свой, отчий дом». 

Юридические познания Бориса Зайцева ощущаются из содержания многих его биографических очерков, он обстоятельно описывает политические, литературные и бытовые события из жизни своих героев, связанные с какими-либо фактами правового характера (например, из жизни И.С. Тургенева, наркомов А.В. Луначарского и Л.Б. Каменева), своих товарищей по эмиграции Ильи Исидоровича Фондаминского (Бунакова), Леонида Андреева, Марка Алданова, а также Бориса Пастернака, Марины Цветаевой и др. Так, в частности, Б. Зайцев убедительно, с опорой на факты из биографии Тургенева, в том числе давая моральную и правовую оценку его завещанию, защищает память и честь великого писателя от неумной клеветы со стороны окружения семьи Виардо [1].

В круг общения Бориса Константиновича в парижский период жизни входило множество представителе русской эмиграции, среди которых не последнее место занимали и уехавшие из России юристы — профессура, судебные и прокурорские чиновники, политики, адвокаты. Среди них можно назвать Бориса Петровича Вышеславцева (1877-1954 гг.), высланного в 1922 г. из России юриста, философа и богослова Александра Адольфовича Шика (1887-1968 гг.) – юриста и общественного деятеля Дмитрия Владимировича Кузьмина-Караваева (1886-1959 гг.) – юриста, историка и литератора, Ивана Александровича Ильина (1883-1954 гг.), правоведа и философа и многих других.

«Поздний» Борис Зайцев превратился в главного хранителя памяти об эпохе Серебряного века, истории первой волны русской эмиграции. Его имя присутствует среди защитников знаменитой Тургеневской библиотеки в Париже (созданной при участии великого романиста, разграбленной в фашистскую оккупацию и возрожденной впоследствии на rue deValence, 11); на его и сомысленников плечи легли экономические, правовые и организационные проблемы по воссозданию и существованию этого главного храма русской книги во Франции и всей Западной Европе.

 Борис Зайцев внимательно следил за литературным процессом в Советском Союзе, не оставался в стороне от него, в частности в 1969 году напечатал открытое письмо в поддержку антисталинской позиции гонимого писателя А.И. Солженицына. 

 «Перу» Зайцева-мемуариста относится немало точных наблюдений и характеристик (хотя и субъективных, что объяснимо), которые смело можно отнести ко всей эпохе Серебряного века периода эмиграции:

 «Раздумываешь и о том, что это был за Серебряный век? Чем от других отличался, от Золотого, например? И не тем только, что особенно напирал он на поэзию, стихотворство (действительно, этот Серебряный сильней всего выразился в стихах. Романы Андрея Белого, Сологуба читать сейчас трудно, они обветшали из-за искусственности… «И в Духа Святого, Господа Животворящего…» Духом этим наполнен был русский девятнадцатый век (даже когда бунтовал). Золотой век нашей литературы был веком христианского духа, добра, жалости, сострадания, совести и покаяния – это и животворило его. Наш Золотой век – урожай гениальности. Серебряный – урожай талантов. Дал немало дарований и примечательных фигур. Русская «новая литература» начала века – будь это декадентство, символизм или импрессионизм – дала известные духовные устремления, дала и замечательные лирические цветы, многое погребла, что нужно было похоронить, сама же, в общем, была литературой эпохи переходной и предгрозовой (Блок и Белый острей других чуяли близость трагедии). Вот чего мало было в этой литературе: любви и веры в Истину. Серебряный век весь проходил в столицах, гостиных, в богемстве и анархии. Воздуха полей, лесов России, вообще свежего воздуха – в прямом и религиозно-мистическом смысле – мало было в нем».

Война, революция резко оборвали литературу Серебряного века. Все это – страшные дела, но давно мне казалось – и теперь, кажется, – что горе, несчастия, ужасы, свалившиеся на нас, во многом были возмездием … Что-то мы заслужили, чем-то согрешили. (Объяснить до конца, конечно, нельзя. Чем виноваты тысячи, погибшие при «раскулачивании», целые народы, выселенные Бог знает куда, – ну, одним словом, бесчисленные жертвы. Это тайна. Почему-то именно Россия избрана Голгофой новой».

ЛИТЕРАТУРА

  1. Жизнь Тургенева / Борис Зайцев: [сост. Т.Л. Белкиной; предисл. Д.П. Бака; примеч. Т.Ф. Прокопова]. – М.: Русский путь, 2018. – 332 с.
  2. Утешение книг. Вновь о писателе: Очерки, эссе, воспоминания / Борис Зайцев; [сост., комент. О.А. Ростовой]. – М.: Бослен, 2017. – 528 с.
  3. Толмачев В.М. Борис Зайцев // Русская литература 1920-1930-х годов. Портреты прозаиков: в 3-х томах. Т.1, Книга 1.М: ИМЛИ РАН, 2016, С. 483-548. Автором при написании биографического портрета использованы материалы данной публикации. 
  4. Зайцев Б.К. Собр. Соч.: в 5 т. (11 книг). Сост., примеч. Т.Ф. Прокопова. М: Русская книга, 1999-2001.

К. В. Харабет, председатель Фонда содействия научным исследованиям в области правового обеспечения безопасности человека имени профессора А.А. Тер-Акопова (г. Москва).