Фонд содействия научным исследованиям в области правового обеспечения безопасности человека

ДЕВИАНТНОСТЬ И СОЦИАЛЬНО-ПРАВОВАЯ ТЕМАТИКА В ТВОРЧЕСТВЕ И ЖИЗНИ ПОЭТОВ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА (М. ЦВЕТАЕВА, С.ЕСЕНИН, В.МАЯКОВСКИЙ)

 Заметным явлением в литературе Серебряного века, несомненно, является творчество выдающихся поэтов – Марины Ивановны Цветаевой (1892-1941 гг.), Сергея Александровича Есенина (1895-1925 гг.) и Владимира Владимировича Маяковского (1893-1930 гг.). Все они – Поэты «милостью Божией», разных, порой диаметрально противоположенных эстетических вкусов, художественных, философских и социально-политических «пристрастий» etc. В их творчестве и биографии девиантность, социально-паровая проблематика представлены «неравноценно». Между тем, есть многое, объединяющее этих крупнейших представителей ушедшей эпохи: они выросли и сформировались как личность, получили широкую известность в эпоху Серебряного века; Маяковский и Есенин, хотя и по-разному, но были «приняты» новой Россией и в эмиграцию «не ушли», а Марина Цветаева, проведя тяжелые годы на чужбине, так же вернулась на Родину; жизнь каждого из них трагически оборвалась. 

 Творчеству Цветаевой, Есенина, Маяковского посвящена обширнейшая литература. В настоящем очерке сделаем попытку на обзорном уровне рассмотреть наиболее важные «вехи» в творчестве и биографии Поэтов применительно к заявленной тематике.

 I. МАРИНА ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА

 До последнего часа 
Обращенным к звезде — 
Уходящая раса,
Спасибо тебе! 

М. Цветаева, «Отцам».

 Еще в первой половине XX в. поэзия Марины Ивановны Цветаевой заняла прочное место в русской литературе, стала классикой, в одном ряду с наследием Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака[1]. По единодушному мнению литературоведов, по объему и значимости написанного в прозе, М.И. Цветаева также является вне меньшей мере прозаиком, чем поэтом, именно в прозе реализовался ее мощный оригинальный даже на фоне ее выдающихся современников интеллектуальный потенциал, явственно отозвалась русская религиозная философия Серебряного века, искания современных ей мыслителей-эссеистов, от Розанова до Бердяева, Шестова и Ильина. Еще Константин Паустовский в середине 1960-х гг. писал, что проза Цветаевой «не только законно соседствует с ее поэзией, но порой и побеждает ее», и что она «бесспорно войдет в золотой фонд (пожалуй, больше — в алмазный фонд) нашей литературы»[2].

 Поэтику Цветаевой нередко связывают с футуризмом. И для этого есть основания: с поэтикой футуризма ее поэзию сближает ритм, структура стиха, отношение к слову. Однако разъединяет ее с футуристами гораздо большее — пропасть в мироощущении. Она — романтик, который с благоговением вглядывается в прошлое, не выносит грохота техники, не приемлет скоростей автомобилей и «анионов», которые разрывают связь человека с природой, ненавидит массовые зрелища. Тему враждебности цивилизации и культуры — по природе своей публицистическую — Цветаева в зрелый период творчества разрабатывала в стихах и прозе: в «Поэме лестницы» (1926), в стихотворениях «Ода пешему ходу» (1933), «Читатели газет» (1935), «Деревья» (1935). «Ода пешему ходу» противопоставляет пешеходов — людям в машинах, «ходячих» — «сидячим». Последние — разучились ходить и не могут испытывать пространство: землю, дорогу своим собственным телом. Автомобиль уродует человека, превращая его в инвалида тела и духа. В поэзии и прозе, во всех жанрах творчества Марины Цветаевой выражено обличение технической и коммерческой цивилизации, искажающей Божий мир, навязывающей человеку рукотворный мир стандартных вещей и массовой продукции.

 Литературный портрет, воспоминание, статья или очерк Цветаевой — любой вид ее прозы — всегда тяготеет к неопределимому жанру «исповеди». Записные книжки и дневники Цветаевой — это не фактографические записи текущих событий, но свидетельства внутренней жизни поэта, замыслы и мимолетные впечатления, фрагменты, этюды — это всегда подготовительные материалы для переработки в образ. Мемуарные портреты Цветаевой особого рода, здесь все «личное» такого масштаба и качества, что тяготеет к историческому, монументальному. В круг сообщения входили такие выдающиеся современники, как А. Блок, К. Бальмонт, М. Волошин, Андрей Белый, A. Ахматова, В. Розанов, Лев Шестов, Д. Шаховской, Р.-М. Рильке, Б. Пастернак, если назвать только самых известных. 

Бесчисленные эпистолярные узы связывали Цветаеву с самыми разными корреспондентами. Она переписывалась с Б. Пастернаком, Р.-М. Рильке, А. Лесковой, Л. Шестовым, Д. Шаховским, В. Буниной, А. Бахрахом, М. Вишняком, А. Штейгером и множеством других адресатов. Письма Цветаевой составляют два объемистых тома в ее собрании сочинений, но надо учитывать, что до сих пор далеко не все ее эпистолярное наследие опубликовано.

 Лучшая биография Цветаевой, как и лучший комментарий к ее творчеству, — ее мемуарная проза и письма. В повести «Мать и музыка», в очерках «Музей Александра III», «Открытие музея» читатель встречается с Мариной Цветаевой в детстве и ранней юности. Дочь основателя Музея изящных искусств профессора, археолога, искусствоведа и историка Ивана Владимировича Цветаева (1847-1913 гг.), вышедшего из семьи сельского священника, и аристократки из обрусевших немцев Марии Александровны Мейн, для которой главным делом жизни была музыка и семья. Марина Цветаева, равно как и ее младшая сестра Анастасия Цветаева (1894-1993 гг.), получила прекрасное домашнее образование, росла в атмосфере культа искусства и духовного труда. Из семьи вынесено ею преклонение перед духовным аристократизмом. На благородстве и самопожертвовании строились отношения ее родителей. Мать не могла забыть убитого на войне жениха, а отец поддерживал в доме культ умершей любимой жены. Грусть по невозвратным утратам странным образом соединила этих двух людей. С восхищением пишет Цветаева о своем дедушке, отце ее матери, остзейском немце, который, потеряв жену, больше не женился, чтобы не стыдно было смотреть в глаза дочери. На этих примерах из собственной семьи аскетического отказа от личного счастья складывались ее убеждения, подход к людям, мерки человеческих качеств.

 По мемуарным повестям можно бесконечно детализировать и уточнять биографию Цветаевой. События повести «Хлыстовки» («Кирилловны») происходят в Тарусе, где семья Цветаевых год за годом снимала небольшую усадьбу Песочное. Маленькая Марина здесь попадает в круг живущих на окраине городка женщин-сектанток и в моменты общения с ними испытывает чувство полного отрыва от своей обычной жизни. В рассказе «Жених» история также начинается в Тарусе цветаевского детства, а заканчивается в послереволюционной России, где «жених» юных сестер Цветаевых по иронии судьбы оказывается директором музея их отца. Он неохотно принимает на работу в музей Анастасию Цветаеву. Потом этот же человек (А.К. Виноградов) в эмиграции становится известным писателем, пишет мемуары, о которых Цветаева отзывается с большим сарказмом. Так время в этом рассказе охватывает жизнь нескольких современников и сплетает их судьбы в оригинальный сюжет.

         Стихи, написанные в 1916 году, составили сборник «Версты», последующие стихи периода 1917-1920 гг. вошли в сборник «Версты-2». Выход один за другим первых сборников стихов юной Цветаевой был событием не только для нее: они открыли читателям необычного, ни на кого не похожего поэта. На выход сборников благожелательно отозвались М. Волошин, Н. Гумилев, В. Брюсов, В. Ходасевич, а также многочисленные литературные критики. 

 В лирике Марины Цветаевой, помимо традиционных романтических мотивов, звучит интерес к мировым событиям, получает осмысление современная политика, с тревогой и покаянием осознается собственная судьба. Цветаева ощутила катаклизм революций и гражданской войны как конец цивилизации, называемой «Россия». В апреле 1917 г. она воспринимает отречение царя и падение российской монархии как катастрофу. Она никогда не была монархисткой, но в момент гибели самодержавия к ней приходит понимание, что в монархии была своя правда. Она видит, что на смену иерархичности сословного общества грядет принцип всеобщего равенства, уравнивания «лучших с худшими». В мемуарной прозе Цветаевой можно найти не просто сочувственные, но благоговейные воспоминания о последнем русском царе и его семье: в таких тонах написано эссе «Музей Александра III», в котором она вспоминает о встрече с царской семьей в 1912 г. при открытии Музея изящных искусств — детища своего отца.

         Когда «раскололась» Россия, Цветаева мучительно пыталась определить, «с кем» она. И получалось, что ни с кем — и в то же время со всеми: с «белыми» и «красными», с дворянством и с народом, с миром уходящей и грядущей России. «Одна из всех — за всех — противу всех!» («Роландов рог», 1921). В царской России она была восторженной поклонницей Наполеона, а в апреле 1917 г. с горечью и ужасом пишет о падении монархии. Во время войны России с Германией она выступает со стихами и прозой о любви к Германии. В «красной» Москве воспевает «белую стаю», а в белой эмиграции вспоминает, как жадно слушали ее стихи молодые красноармейцы. Наверное, сложно найти другого поэта, в котором столь силен был дух противостояния.

         К Белому движению молодую поэтессу привязывал ее не только духовный аристократизм, но и ранний брак с литератором Сергеем Яковлевичем Эфроном (1893-1941 гг.), выпускником Поливановской гимназии, студентом историко-филологического факультета Московского университета, с которым Марина познакомилась у Волошина в Коктебеле. Брак был взаимосложным для супругов и при этом довольно необычным, в некотором роде — «свободным». Влюбчивой и утонченно-страстной, уже замужней Марине Цветаевой современники приписывали скоротечные страстные романы не только с мужчинами, но и яркими женщинами, среди последних – София Парнок («Сердце сразу сказало: «Милая! // Все тебе наугад простила я, // Ничего не знав, — даже имени! О, люби меня, о, люби меня!».

 Когда началась революция, Эфрон ушел в Добровольческую армию, Цветаева с двумя дочерьми осталась в разрушенной революцией Москве. Первые годы при Советской власти прошли для нее в поисках еды и заработка, в страхе за жизнь дочерей и за судьбу мужа. Про большевиков Цветаева писала в дневниках, затем преобразованных в повесть «Мои службы»: «Не их (коммунистов) я ненавижу, а коммунизм». В большевизме, в его «плодах» она видит много цинизма, лжи и лицемерия. В декабре 1917 г. движение масс, вызванное революцией, Цветаева сравнивает в стихах с монголо-татарским нашествием; большевистскую власть представляет как новую волну азиатского завоевания. Варварство явилось изнутри, из гущи народной, созрело внутри самой России. Метафора варварского завоевания пронизывает цикл «Ханский полон» (1921-1922), символика которого показывает, что Цветаевой была близка тема «скифства», рожденного в поэтической среде Серебряного века.

 Творчество Цветаевой, как и всех ее современников, революция разделила на два периода. Второй из них она символично обозначила в названии своего поэтического сборника: «После России». Ее творчество с момента приезда в Берлин в мае 1922 г. и до июня 1939 г. связано с русским зарубежьем, но в отличие от других писателей, законно относимых к «русской эмиграции», она всегда ощущала, что оказалась в Европе по «случайности земной судьбы».

 В мае 1922 г. Цветаева с дочерью Ариадной уехали из России в надежде встретиться с мужем, еще раньше покинувшим страну с остатками Белой армии. Несколько лет связь между членами семьи была полностью потеряна. В 1922 г. Цветаева и Эфрон переехали из Берлина в Прагу, где Эфрон получил возможность учиться на философском факультете Карлова университета, а ей была предоставлена стипендия чешского правительства. В Чехии семья оставалась до конца октября 1925 г. В бытовом отношении жизнь была не устроена, но и борясь с прозой быта, Цветаева много и продуктивно работала. В Чехии были написаны первые стихотворения нескольких циклов: «Сивилла» , «Деревья», «Заводские», «Бог», поэма-сказка «Молодец».         

 Создание в Чехии крупных лирических форм — «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца» — было связано с самым серьезным увлечением в жизни Цветаевой (а их было немало), которое чуть было не разрушило ее семейную жизнь. Ее избранником стал К.Б. Родзевич, офицер и друг С. Эфрона.

 В поэзии и прозе Цветаевой этих лет сильны мотивы отрешенности от земного, неприятие быта. Характерный для всех романтиков разрыв между миром поэзии и реальностью жизни создавал почву для конфликта Цветаевой с ближайшим окружением, с мужем и детьми, друзьями, критиками и редакторами. Бытовое отношение окружающих к ее жизни она воспринимала как пошлость. Ощущая себя творцом мифа, она не признавала законов обыденного мира

В феврале 1925 г. у Цветаевой и Эфрона родился желанный сын Георгий (талантливый литератор, безвестно погибший на полях Великой Отечественной войны в 1944 году) . Чтобы содержать увеличившуюся семью, было решено ехать в Париж, где у Эфрона намечалась издательская работа в группе евразийцев. Живя в Париже, Цветаева продолжала публиковать новые произведения: поэмы «Крысолов» (1925-1926), «Полотерская» (1925); «Поэма лестницы» (1926), цикл «Деревья» (1926), «Поэма воздуха» (1927), «Попытка комнаты» (1928); лирические стихи. 

 Несмотря на то, что в миграции были созданы и опубликованы многие поэтические шедевры Цветаевой, стихи и поэмы, однако эти публикации давались ей с большим трудом. Редакторы эмигрантских периодических изданий по большей части были далеки от литературы и очень немногие могли оценить поэтическое произведение вообще, не говоря уже о стихах Цветаевой. Возможно, именно трудности с публикацией поэзии в какой-то мере подтолкнули Цветаеву к работе над прозой. Мемуарно-документальные жанры, воспоминания об уходящей в историю России, пользовались особым спросом. Россия постепенно исчезала из памяти русских людей, особенно молодых.

 Цветаева привезла с собой несколько толстых тетрадей дневников, мемуарных очерков, черновых заметок. Среди них были ценнейшие для тогдашних изгнанников и, конечно, для их потомков впечатления поэта о буднях жизни под властью большевиков. В Праге и Париже в ведущих толстых журналах были опубликованы литературно обработанные в виде мемуаров дневниковые записи первых лет революции: «Вольный проезд», (Современные записки. 1924. № 21), «Мои службы» (Современные записки. 1925. № 21), «Октябрь в вагоне» (Воля России. 1927. № 11-12). В них Марина Ивановна описывает свою жизнь в поездах южного направления, погоню за перемороженной картошкой и залежалой мукой. Жизнь и быт человека, загнанного в положение голодного животного, казалось бы, такой предмет обрекает прозу на мрачные тона. Дневники передают остроту ощущения жизни, молодости и надежды, что в этом апокалиптическом хаосе зарождается что-то новое. Еще до печати воспоминания с восторгом принимались аудиторией слушателей в авторском исполнении. Востребованность мемуарной прозы в периодических изданиях русского зарубежья стала важным стимулом для подготовки Цветаевой целого ряда мемуарных повестей о себе и своей семье, о друзьях — поэтах, актерах, художниках, о прежней московской жизни. Жизнь в эмиграции дала свои сюжеты, воплотившиеся в портретных очерках и зарисовках эмигрантского быта.

 «Русская тема» в творчестве Цветаевой тех лет по своей тональности глубоко отлична от темы России в поэзии Блока, Ахматовой, Есенина, Пастернака. Для Цветаевой Россия – всегда в непокорстве, бунте, стихийном, этой стихией своеволия и непокорства охвачена и старая Русь – Лжедмитрий, Мнишек, вольница Разина, Русь бродяг и кабацких ярыжек. Поэтесса как бы воплощается в каждого из героев, в духе которого побеждает близкий ей дух бунтарства «дерзкой крови»:

Другие – с очами и личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
Не с тем – италийским
Зефиром младым, С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!

(1920 г.).

 Со второй половины 1920-х и в 1930-е гг. мемуарная проза преобладает в творчестве Цветаевой. Она создаст мемуарные повести, романы в письмах, фрагменты в жанре розановских «опавших листьев». Важную часть прозаического наследия Цветаевой составляют литературные портреты, современников. В них много узнаваемых черт самой Цветаевой, ее портреты всегда в какой-то мере автопортреты. В письме к начинающему литератору она советовала: «Давайте себя через других; не в упор о себе, не вообще о себе, а себя — в ответ на события, разговоры, встречи. Так, а не иначе встает личность». Еще более открыто она высказалась в записных тетрадях: «Я охотно заселяю чужие тела своей душой» — «чтобы с ней же, или с собой лее — беседовать».

 Большое волнение в литературных кругах эмиграции вызвала статья «Поэт и время» (опубликована в январе 1932 года). В значительной мере она является продолжением и развитием идей об искусстве, высказанных в статье «Поэт о критике». В ней выражено не только представление о современной поэзии, но изложено жизненное и творческое кредо: мирочувствование, философия жизни, понимание связи человека с Богом. Личность поэта для Цветаевой священна, как личность пророка: он — «самый прямой провод». Из высшего, истинного мира поэту открывается его тайное знание, его тема, его ритм. Политики со своим «заказом» пытаются выступать посредниками между поэтом и той силой, которая одна только может давать ему «заказ». По поводу гибели своих коллег по поэтическому цеху Маяковского и Есенина, которым была навязана чуждая им тема, она восклицает: «Если бы идеологи пролетарской поэзии побольше чтили и поменьше учили поэтов!»

 Несколько замечательных портретов, созданных Цветаевой, появились как отклики, на известие о смерти людей, которых она близко знала. Ей было свойственно особое переживание смерти, страстное желание, словом, воскресить человека. Вершиной жанра посмертных мемуаров является очерк о Волошине «Живое о живом» (Современные записки. 1933. № 52, 53). Коктебельский миф — часть мифологии российской дореволюционной литературной жизни — Цветаева облекла в форму, в которой мемуарная документалистика дополняется художественной реконструкцией недостающих деталей. Из фактов, литературно организованных, складывается романизированное повествование о поэтической общине, жизни творческих людей в гармонии с природой. А в конце — по контрасту — показано, как эпоха коллективизма смела с лица земли коктебельский поэтический оазис. Цветаева, подчеркивает, что Волошин — душа большой литературной общины — никогда не был коллективным человеком: «Одно только его не захватило: партийность, вещь заведомо не человеческая, не животная и не божественная, уничтожающая в человеке и человека, и животное, и божество».

 Не меньшей известностью, чем литературные портреты, пользовались в зарубежье мемуарные повести Цветаевой о детстве, о родителях, о семейном доме, воспитании, о музее, о Тарусе, о первых выездах в Европу. В 1934 г. в «Современных записках» (№ 54) вышли воспоминания Цветаевой «Дом у Старого Пимена» — о семье первой жены своего отца Варвары Дмитриевны — дочери историка Д.И. Иловайского. Импульсом для воспоминаний, как и во многих других случаях, стало полученное из Москвы известие о смерти в апреле 1933 г. сводного брата Марины Ивановны -Андрея. Летом того же года Цветаева написала первую часть очерка «Дедушка Иловайский». Для этого очерка у нее не было никаких записей, она полагалась только на свою память, на рассказы, услышанные в детстве. Приступая ко второй части, она обратилась к жене Бунина — В.Н. Муромцевой-Буниной, которая дружила с дочерью Иловайского Надей, умершей в юном возрасте. Вера Муромцева-Бунина прислала Цветаевой свои воспоминания «У Старого Пимена», опубликованные в 1931 г. в газете «Россия и славянство». В следующем номере те же «Современные записки» (1934. № 55) поместили очерк Цветаевой об Андрее Белом «Пленный дух». Это один из лучших литературных портретов Цветаевой, возникших как отклик на смерть друга. Андрей Белый предстает здесь как «дух» в плену обстоятельств, собственного характера, своей ранимости, своей безответной любви и безумия. Ходасевич в рецензии на эту вещь признавал, что Цветаева сумела нарисовать портрет исключительной силы и схожести. 

 Романтическая жизненная позиция Цветаевой проявилась не только в тяготении к прошлому, к детству, она остро выразилась в неприятии буржуазной жизни Европы, где новый век устанавливал свою иерархию ценностей. Западный утилитаризм она саркастически высмеивает как в поэзии, так и в прозе, мемуарной и литературно-критической. В автобиографическом рассказе «Страховка жизни», опубликованном в газете «Последние новости» (1934. 3 августа), дается зарисовка из эмигрантского быта русской семьи, живущей в Париже. Французский страховой агент и русские эмигранты не могут понять друг друга, но дело не в языке — а в отношении к миру: русские эмигранты живут с ощущением временности и непрочности человеческого существования: мысль о страховке жизни кажется им нелепой. Страховому агенту, благополучному французу, не понять людей, переживших революцию, гражданскую войну, утрату отечества, скитания по чужим городам и странам без надежды когда-нибудь проснуться в своем собственном доме.

Несколько прозаических произведений Цветаева написала по-французски в 1934 г.: «Письмо к Амазонке», мемуарные этюды «Шарлоттенбург», «Мундир», «Приют», «Машинка для стрижки газона». «Письмо к Амазонке» адресовано француженке американского происхождения Натали Клиффорд Барни (1876-1972 гг.), скандально известной парижской «Сафо», поэтессе и эссеистке, опубликовавшей в 1918 г. книгу «Мысли Амазонки». По характеру, жизненному и творческому, эта писательница во многом близка Цветаевой, в то же время многое разделяло их, прежде всего трагический русский опыт Цветаевой, который парижской светской львице трудно было оценить. Об их знакомстве не осталось свидетельств, есть лишь предположения, что Цветаева посещала литературно-художественный салон Барни, где среди многих других бывали Гийом Аполлинер, Огюст Роден, Анатоль Франсу Поль Валери, Андре Жид, Айседора Дункан[3]

В 1937, юбилейном — Пушкинском — году «Современные записки» опубликовали эссе Цветаевой «Мой Пушкин», наряду с другим очерком – «Пушкин и Пугачев», вошедшие в золотой фонд пушкинистики. 

 Обратимся к очерку «Пушкин и Пугачев», в котором М. Цветаева текстологически убедительно попыталась объяснить отличия пушкинского подхода в оценке предводителя крестьянского восстания Пугачева – в историческом исследовании и повести «Капитанская дочка». Марине Цветаевой удалось ухватить ярчайшую черту пушкинского социально-политического мировоззрения, призывавшего к проявлению Милосердия к преступившим Закон. И ведь действительно, на основе изучения исторических архивных данных, общения с очевидцами восстания Пушкин первоначально создал нелицеприятный портрет предводителя разбойников – жестокого, немилосердного, коварного, сластолюбивого мужика. Другое дело тот же Пугачев – знакомый Гринева и Савельича: благодарный, одержимый отцовской любовью, не лишенный благородства и милосердия. «История Пугачевского бунта» написана двумя годами раньше пушкинской повести (1834 и 1836 гг.). «Казалось бы, одно – раз одной рукой написаны. Нет, не одной. Пугачева «Капитанской дочки» писал поэт, Пугачева «Истории пугачевского бунта» прозаик. Точен у Цветаевой вывод: «Пушкин поступил как народ: он правду – исправил, он правду о злодее – забыл, ту часть правды несовместимую с любовью: малость». «В Капитанской дочке» Пушкин – историограф побит Пушкиным-поэтом, и последнее слово о Пугачёве «в нас навсегда за поэтом»[4]. В этом, по-видимому, весь Пушкин, с его Евангельским призывом к сильным мира сего — «Милость выше Закона».

 Марина Цветаева не получила основательной гуманитарной (юридической) подготовки (образования). В ее поэзии и прозе мы не найдем изложения развернутых социально-правовых воззрений, призывов – как собственных, так и чужих. Нельзя сказать, что Марина Ивановна в России и на чужбине тяготела к общению с видными представителями отечественной юриспруденции и социологии. Впрочем, как один из многолетних авторов «Современных записок» и других ведущих изданий эмиграций, она, наверняка была хорошо знакома с произведениями правового характера и их авторами, представляющими цвет «юриспруденции Русского зарубежья» — А.Ф Керенским, О.О. Грузенбергом, В.А. Маклаковым и многими другими.

 Несмотря на то, что духовно Цветаева была вне «евразийства» и держалась в стороне от социально-политических событий жизни эмиграции (равно как в эмиграции «сторонились» и ее), все перипетии движения роковым образом отразились на ее личной судьбе и судьбе ее семьи. Представители левой группы евразийства, в которую входил Эфрон, стремились к сближению с приезжавшими в Париж деятелями советской культуры. Они надеялись вовлечь их в свои проекты, но вместо этого открыли путь для проникновения в свою среду агентов советских спецслужб. Эфрон по- видимому оказался замешан в преступлении, которое было спланировано НКВД в сентябре 1937 г. в убийстве Игнатия Рейсса, который выступил против партии с разоблачительным письмом, стал «невозвращенцем» и был объявлен предателем. Участников этой «акции», которых разыскивала французская полиция, необходимо было срочно вывезти из Франции, им была предоставлена возможность тайно выехать на теплоходе в Россию. С внезапным исчезновением Эфрона из Парижа Цветаева пережила тяжелейший период бойкота со стороны эмиграции. Последовавшая просьба Цветаевой о возвращении в СССР была в короткие сроки удовлетворена[5]

Отъезд Цветаевой в Россию не был результатом ее свободного выбора: она была женой завербованного еще в начале 30-х годов спецслужбами агента и как член его семьи принуждена была отправиться за ним вслед. Вскоре по возвращении Марины Ивановны с сыном на родину в июне 1939 года, С.Я. Эфрон в октябре был арестован, последовал арест и дочери Ариадны, которая первой уехала в Советскую Россию, достигнув совершеннолетия и получив право свободного выбора гражданства. За жизнь мужа и дочери Цветаева продолжала бороться, наверное, отчетливо сознавая свою обреченность.

 Уход. В начале войны М.И. Цветаева вместе с сыном Георгием боролась за свое существование, с беспросветным голодом и нищетой, будучи в эвакуации вместе с группой Литфонда. Пыталась устроиться посудомойкой в открывающуюся столовую. Отказали. И тогда, отчаявшись, она приняла решение уйти из жизни (хотя К.И. Паустовский «отстоял» ее, но она не знала об этом). Самоубийство Марины Ивановны Цветаевой действительно выступает почти как символ. «Он не мылил петлю в Елабуге..» — по-видимому, никому не надо расшифровывать, кто это делал. Трагическая судьба самой поэтессы и ее близких, эмиграция, возвращение на Родину, обстоятельства жизни перед войной, эвакуация и самоубийство — все воспринимается в едином контексте, в котором на первый план выступает открытое или подразумеваемое обвинение Той эпохи. Говоря языком суицидологии, наличествует слишком много ситуационных суицидогенных факторов.Предсмертные записки Марины Ивановны, по мнению суицидолога В.С. Ефремова, являются исключением и заставляют задумываться о состоянии, в котором было совершено самоубийство. Речь идет не о генезе состояния, предшествующего самоубийству, но о самом этом состоянии и его возможном влиянии на формирование суицида[6]. Вот одна из предсмертных записок Марины Цветаевой, адресованная сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик». Эта записка ни в коей мере не имеет целью поставить какой-то предсмертный или посмертный диагноз. Вместе с тем предсмертное обращение Марины Цветаевой к сыну, безусловно, содержит информацию о характере ее состояния накануне самоубийства. Выделенные поэтессой слова о собственной измененности и болезни указывают на особое состояние психики в тот период. О том, что выделенные слова не носят случайного характера, свидетельствует и содержащаяся в другом предсмертном послании просьба к знакомым помочь отправить сына к Асеевым, так как «со мной он пропадет».

 Не только предсмертные записки, но и поведение Марины Цветаевой перед самоубийством говорят о наличии в тот период состояния, безусловно сыгравшего свою роковую роль в случившемся. Приведенная предсмертная записка Марины Цветаевой скорее иллюстрирует трудности определения характера причинных факторов суицида, нежели четко и однозначно определяет детерминанты суицидального поведения. В то же время эта записка — относительно редкий вариант исключительной информативности предсмертного послания самоубийцы. Мнения специалистов-исследователей о наличии у Цветаевой в период самоубийства душевного расстройства расходятся (Л. К. Чуковская, М. Белкина, И. Кудрова и др.). Можно констатировать постепенно развивающееся суицидогенное состояние. О наличии последнего свидетельствуют и поведение Марины Ивановны с поисками выхода из ситуации, воспринимаемой как тупиковой, и «подавленность, бесконечная усталость, с трудом заглушаемое отчаяние» (Л. Чуковская), и чувство безысходности. За несколько дней до самоубийства она спрашивает у Л. Чуковской: «Почему вы думаете, что жить еще стоит?»

 Далеко не случайным выглядит в свете случившейся трагедии факт, изложенный в воспоминаниях А. Соколовского. Во время прогулки с ним Марина Цветаева говорила все время только на одну тему: о самоубийстве Маяковского. Ретроспективный анализ характера этих переживаний и поведения позволяет с достаточными основаниями видеть здесь проявления упоминаемого выше пресуицидального синдрома Рингеля. К сожалению, «крик о помощи» не был услышан в тех конкретных условиях людьми, окружавшими Марину Ивановну, и даже ее любимым сыном, ссора с которым накануне самоубийства, по мнению ряда авторов, послужила последней каплей… 

 Так завершился земной путь одного из самых ярких и оригинальных представителей эпохи Серебряного века. 

ЛИТЕРАТУРА

  1. Ефремов В.С. Основы суицидологии. – СПб.: «Издательство «Диалект», 2004. – С. 141-146.
  2. А.Г. Соколов. История русской литературы конца XIX – начала XX века. С.348 – 364.
  3. О Маяковском. О.П. Смола // «Если слова болят…». – М.: Скорпион, 1998. – 544 с. Сборник статей по филологии Смолы О.П. С. 75 – 222.
  4. Проза Марины Цветаевой. О.А. Казнина // Русская литература 1920-1930-х годов. Портреты прозаиков: В 3 т. Т1. Кн. 2. М.: ИМЛИ РАН, 2016 (История русской литературы ХХ века / Российская акад. наук, Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького. С. 830-882.
  5. Ю.Л. Прокушев, М.В. Стахова. Смерть Сергея Есенина. Документы. Факты. Версии. М.: ИМЛИ РАН, 2003. – 414 с.
  6. Дункан И., Макдугалл А. Р. Русские дни Айседоры Дункан и ее последние годы во Франции / Пер. с англ. Вступ. ст., комментарии Г. Лахути. – М.: Моск. рабочий, 1995. – 271 с.

 Продолжение следует.

Харабет К.В., председатель Фонда содействия научным исследованиям в области правового обеспечения безопасности человека имени проф. А.А. Тер-Акопова (г. Москва), полковник юстиции запаса.